/
Пошлет назад.
Уж верно головы мне не отрубят.
Ведь я не государственный преступник. (VII, 138).
Читай — политический преступник, которому за самовольное возвращение из ссылки полагается смертная казнь. Нечто подобное говорили друзья самому Пушкину, когда он хотел вернуться в Петербург из Михайловского. А пушкинский Лепорелло по этому поводу восклицает, обращаясь к своему барину: «Сидели б вы себе спокойно там» (VII, 138).
Пушкин, правда, не ставит своего Дон Гуана в самое смешное и постыдное положение всякого Дон Жуана — его не преследует никакая влюбленная Эльвира и не собирается бить никакой ревнивый Мазетто; он даже не переодевается слугой, чтобы соблазнять горничную (как в опере Моцарта); он герой до конца, но эта смесь холодной жестокости с детской беспечностью производит потрясающее впечатление. Поэтому пушкинский Гуан, несмотря на свое изящество и свои светские манеры, гораздо страшнее своих предшественников.
Обе героини, каждая по-своему, говорят об этом: Дона Анна — «Вы сущий демон»; Лаура — «Повеса, дьявол».
Если
Лаура, может быть, просто бранится, то «демон» в устах Доны Анны точно
передает впечатление, которое Дон Гуан должен был производить по замыслу
автора.
В отличие от других Дон Жуанов,
которые совершенно одинаково относятся ко всем женщинам, у пушкинского
Гуана находятся для каждой из трех, таких разных женщин, разные слова.
Герой
«Каменного гостя» так же ругается со своим слугой, как и Дон Жуаны
Моцарта и Мольера; но, например, буффонская сцена финала оперы —
обжорство слуги и хозяина — совершенно невозможна в трагедии Пушкина.
Первоначально
Пушкин хотел подчеркнуть то обстоятельство, что Гуан предполагает
встречаться с вдовой Командора около его памятника, но затем возмущенная
реплика Лепорелло: «Над гробом мужа... Бессовестный; не сдобровать
ему!» (VII, 308, 309) показалась Пушкину слишком нравоучительной, и он
предоставил читателю самому догадаться, где происходят эти встречи.
В
«Каменном госте» ни в окончательном тексте, ни в черновиках нигде ни
одним словом не объяснена причина дуэли Дон Гуана с Командором. Это
странно. Я полагаю, что причина этого необъяснимого умолчания такова: у
всех предшественников Пушкина, кроме Мольера, где, в противоположность
«Каменному гостю», Командор дан как совершенно отвлеченная фигура, ничем
не связанная с действием, Командор гибнет, защищая честь своей дочери
Доны Анны. Пушкин сделал Дону Анну не дочерью, а женой Командора, и сам
сообщает, что Гуан ее прежде никогда не видел. Прежняя причина отпала, а
придумывать новую, которая могла бы отвлечь внимание читателя от самого
главного, Пушкин не захотел. Он только подчеркивает, что Командор был
убит на дуэли,
Когда за Ескурьялом мы сошлись... (VII, 153), а не в ночной безобразной
драке (в которой принимает участие и Дона Анна), что не соответствовало
бы характеру его Гуана. Если
сцена объяснения Гуана с Доной Анной и восходит к «Ричарду III»
Шекспира, то ведь Ричард — законченный злодей, а не профессиональный
соблазнитель, и действует он из соображений политических, а отнюдь не
любовных, что он тут же и разъясняет зрителям.
Этим Пушкин хотел сказать, что его Гуан может действовать по легкомыслию как злодей, хотя он только великосветский повеса.
Второе,
никем до сих пор не отмеченное и, по-моему, более значительное
восхождение к Шекспиру находится в заключительной сцене трагедии
«Каменный гость»:
Дона Анна
...Но как могли придти
Сюда вы; здесь узнать могли бы вас,
И ваша смерть была бы неизбежна.
В черновике:
узнать могли бы люди. (VII, 169, 314) видим,
что он нисколько не испугался шпаги Дона Карлоса и даже не подумал о
своей возможной гибели. Потому-то Пушкину и нужен поединок с Доном
Карлосом, чтобы показать Гуана в деле. Совсем не таким мы видим его в
финале трагедии. И вопрос вовсе не в том, что статуя — потустороннее
явление: кивок в сцене на кладбище тоже потустороннее явление, на
которое, однако, Дон Гуан не обращает должного внимания. Гуан не смерти и
не посмертной кары испугался, а потери счастья. Оттого-то его последнее
слово: «о Дона Анна!». И Пушкин ставит его в то единственное (по
Пушкину) положение, когда гибель ужасает его героя. И вдруг мы узнаем в
этом нечто очень хорошо нам известное. Пушкин сам дает мотивированное и
исчерпывающее объяснение развязки трагедии. «Каменный гость» помечен 4
ноября 1830 года, а в середине октября Пушкин написал «Выстрел»,
автобиографичность которого никто не оспаривает. Герой «Выстрела»
Сильвио говорит: «Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он
ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем... Посмотрим,
так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда
ждал ее за черешнями!» (VIII, 1, 70).
Из этого
можно заключить, что Пушкин считал гибель только тогда страшной, когда
есть счастье. То же говорит Гуан на вопрос Доны Анны — «И любите давно
уж вы меня?»:
Давно или недавно, сам не знаю,
Но с той поры лишь только знаю цену
Мгновенной жизни, только с той поры
И понял я, что значит слово Счастье — (VII, 157), т.
е. с тех пор, как он счастлив, он узнал цену мгновенной жизни. И в
«Выстреле», и в «Каменном госте» при расплате присутствует любимая
женщина, что противоречит донжуановской традиции. У Моцарта, например,
там находится только буффонящий Лепорелло, у Мольера — Сганарель.
В
то время (1830) проблема счастья очень волновала Пушкина: «В вопросе
счастья я атеист; я не верую в него», — пишет он П. А. Осиповой на
другой день по окончании «Каменного гостя» (XIV, 123; подлинник
по-французски); «Чорт меня догадал бредить о счастии, как будто я для
него создан», — Плетневу (XIV, 110); «Ах, что за проклятая штука
счастье!» — Вяземской (XIV, 110; подлинник по-французски). Легко
привести еще ряд подобных цитат и можно даже, рискуя показаться
парадоксальным, сказать, что Пушкин так же боялся счастья, как другие
боятся горя. И насколько он всегда был готов ко всяким огорчениям,
настолько же он трепетал перед счастьем, т. е., разумеется, перед
перспективой потери счастья.
Однако
это еще не всё. Кроме аналогий с автобиографическим «Выстрелом»,
необходимо привести цитаты из переписки Пушкина. Первая — из письма к
будущей теще, Н. И. Гончаровой (5 апреля 1830 года): «Заблуждения моей
ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки
и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию,
широко распространилась» (XIV, 75—76; подлинник по-французски). Как это
близко к признанию Дон Гуана:
Молва, быть может, не совсем неправа,
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет... Так, Разврата
Я долго был покорный ученик... (VII, 168).
А
также: «Бедная! Она так молода, так невинна, а он такой ветреный, такой
безнравственный» (VIII, 1, 408; автобиографический отрывок, 13 мая 1830
года). Здесь «безнравственный», — конечно, смягчение «развратный». А
это как раз передает голос молвы.
В тот же год Пушкин говорит то же самое в не напечатанном при жизни стихотворении «Когда в объятия мои...»:
Прилежно в памяти храня
Измен печальные преданья...
Кляну коварные старанья
Преступной юности моей... (III, 1, 222).
В
этом стихотворении подразумеваются все реплики Доны Анны. Только что
женившийся Пушкин пишет Плетневу: «Я... счастлив... Это состояние для
меня так ново, что кажется, я переродился» (XIV, 154—155); ср. с
«Каменным гостем»:
Мне кажется, я весь переродился.
